Нас, измочаленных после "промывки", покидали в клоповник, где мы, охающие и ахающие, потихонечку приходили в себя. Потом стали разводить по пересыльным камерам, а они все в подвале. Вот и моя камера, куда я ввалился с матрацем и вещами. Подвальная камера, низкие потолки, набита так, что голые люди сидят друг у друга на плечах. Безрадостно регистрирую ужас сего места. Было невероятно жаркое лето и тут, в этом склепе, потолки и стены покрыты влагой от испарений тел, конденсат этой влаги хлюпает на полу. Братва обступила меня, сочувственно кивая головами: "После промывки...", и тут слышу крик: "Доктор!" (моя тюремная кликуха), и ко мне подбегает Матан.

Вот так встреча! Матана я знал еще с первой отсидки, меня тогда кинули в Воронежской тюрьме к малолеткам, где я и познакомился с ним - пепельно-белым мальчуганом с голубыми глазами - Сергеем Матановым. Ему тогда шесть лет припаяли за грабеж, вот эти шесть лет и прошли, а он снова в тюрьме, уже "на взросляке", на "строгаче".

"Матан!" - обнимаю я его - "Что ж ты, бедолага, снова гремишь?"

С Матаном в Воронеже мы крепко сдружились. Он прилип ко мне, и все расспрашивал про диссидентов, проявляя поразительные способности памяти и мысли. Мы и о флаге будущей свободной России тогда с ним мечтали, сойдясь на сине-бело-зеленом варианте, с березкой посередине... И о поэзии говорили, о Бодлере и Вердене, он неплохие стихи слагал, а мои стихи заучивал наизусть. Я все думал тогда: что ждет этого парня? Сойдет ли он с губительной тюремной колеи, дав расцвет своим способностям, или погрязнет в преступном болоте. Увы, второе. Теперь он отхватил "червонец" с целым букетом статей, среди которых и убийство и наркотики. Он шел из Воронежа в Нижний Тагил, на наркозону. "Что ж ты..." - сокрушался я - "Не внял моим урокам?". "Ну, а ты что ж?!" - горестно ухмылялся Матан, и я заметил как исполосовали морщины его лоб и как детские черты лица преобразовались в зековские выпуклости - скулы, надбровные валики, оттопыренные ноздри, - пепельная белизна кожи сменилась зоновской копченостью, а некогда голубые глаза стали блекло серыми - "Ну а ты что ж, Доктор! Не помогли американцы?.."

Матан жил мужиком, но авторитетным, он и представил меня камере.

В воровском углу, у единственного окна, выходящего в яму, лежал Карен, вор в законе. Реклама Матана подействовала на него столь сильно, что уже через минуту меня поместили рядом с Кареном, там было чуточку свежей. "Ты, браток, поешь" - распоряжался Карен и мне уже несли какие-то консервы и колбасу - "Ребра целы? Поешь, потом у меня к тебе разговор".

Камера неистовствовала, блатные попросту раздирали меня жалобами на ментов и строили планы "передачи информации" на Запад. Была у всех мечта - вломить Западу сук-ментов по самое небалуйса. Была мечта тайная, а тут явился политик, прямой проводник. Мои слова о "правах человека", "правозащитных группах" и прочих диссидентствах, подлили масла в огонь и уже вся камера была как один антисоветская, готовая хоть сейчас идти на смертный бой с коммуняками. "Не думаю, чтобы все это понравилось местному куму" - вертелось у меня в голове, в сочетании с дубинками и деревянными лопатками, но по большому счету я был счастлив - никогда в жизни не переживал такого триумфа. Что касается Матана, то он, похоже, был счастливее моего, перебивая меня, возбужденно объяснял братве, что к чему в азах диссидентской премудрости, что такое "плюрализм", "Хельсинки" и прочее, так рьяно объяснял, что Горелый, сухой, похожий на чертенка блатной, съязвил: "Ты чего, Матан, понтуешься, политик что ли? Молчал бы, мокрота!", а Матан аж в драку полез, пока Карен его не осек: "Не путай рамсы, мужик! И ты, Горелый заглохни, без вас духота" - а потом повернулся ко мне и осклабился, обнажив темный золотой рот: "Менты, блядь, кислород перекрыли. Права, бляди, нарушают наши, арестантские, не так, Доктор?"

Кислорода в камере не было. Чудно - чем дышат эти призраки, мы, то бишь?

Я поел и Карен приказал всем оставить нас наедине, что впрочем, было невозможно по известной причине. Такой скученности не встречал более нигде. Он сидел передо мной на верхней шконке, на корточках и тихо говорил с сильным армянским акцентом, поражая меня совсем не зековской лексикой: "В чем суть диссидентства? Меня интересует ваше кредо. Вы что, в всерьез надеетесь эту власть свергнуть?". Когда я говорил, он смотрел на меня как на жалкого лгунишку, но давал договорить, более того, выжимал из меня любую недоговоренность. Весь я размазывался как кисель по взору его зеркально-черных страшных глаз. Не дай бог такого следователя! - мелькнула у меня мысль, хотя наркоз осатанелости позволял держать воровской удар. В иной позиции дело было бы худо.

Мы с ним проговорили допоздна, до вечерней проверки. В конце он сказал: "Я вижу, что ты такой же вор, как и я. Только у тебя другой стос, ты опираешься на Запад, а я вот на это!" - он показал на свои золотые фиксы, мне почему-то стало жутко - "Мы оба ненавидим красноту и пьем кровь, этим самоутверждаемся". Я согласно хмыкал, хотя насчет "крови" не очень-то понимал.

Духота. Немыслимо спать. Параша в углу источает нестерпимую вонь. Неугомонный Матан крутится у моих ног, все пытается что-то объяснить: "Понимаешь, док, я хотел стать диссидентом, но жизнь, зараза, воля эта вонючая, завод, вкалываешь как бычара, серость, скука... А тут наркота! - он мечтательно закатывал глаза - "Понимаешь, док, понимаешь?"

"Кого же ты убил, Матан, и почему?"

"Да кореша, можно сказать, своего. На разборке дело было, он меня "козлом" обозвал. Я пырнул его кухонным ножом, потом хотел спасти, делал искусственное дыхание... кто знал, что этим я его доконал. Жизнь!" - орал он хрипло - "Жизнь - сука! Ты знаешь, док, какая сука эта жизнь?" - и он затягивал блатную песню.

"Знаю, Матан".




Так мы и тянем в ожидании этапа, я, как рыба, дышу на решку, стараясь уловить какое-то движение воздуха. Матан все судачит о жизни и горланит песни, Карен деловито почитывает "Науку и жизнь", блатные блатуют, в углу у параши, за грязными рваными занавесями насилуют петуха. У меня болит лицо, бровь рассечена, она вспухла шаром, глаз заплыл, пот разъедает рану. А тут еще клопы - тело зудит, хоть шкуру сдирай. На проверку в коридор выгоняют всех палками, а кто идет последним - избивают прямо перед нами, сидящими в коридоре на корточках. Только "моей женщины" нет, тут мужики орудуют. Дубинками и деревянными лопатами. Проходит несколько дней.

И вдруг.... Вдруг в камеру к нам бросают сразу человек 20 тубиков - они шли откуда-то из Краснодара. Человек двадцать то значит, чуть ли не вдвое больше прежнего состава, это значит - кранты, ибо уже нет места не только лежать, но и стоять, мы как сельдь в бочке. Поначалу даже смешно стало: "Эй, гражданин начальник, ты что охуел, куда трамбуешь! Не видишь, задыхаемся!" - заорали наши крикуны. "А мне вы хоть жопой дышите!" - доносится ответ из кормушки. Тубики с баночками, куда они харкаются, бледные, как смерть, тут же стали вырубаться и кричать: "Братцы, беспредел! Поднимайте кипиш, среди нас много с открытой формой, заразитесь!". Один из них повалился без сознания, другой.

Карен задумался: "Дело раскруткой пахнет, пацаны. Кто хочет, бузите, поглядим" - я вижу, как заработали в нем совершенно неведомые простым смертным рефлексы. Он как полководец, зачинал свою военную кампанию и отныне я видел в его глазах особый черный огонь, камера напряглась, как ошалелый нерв.

Стали барабанить в дверь: "Зови ДПНСИ! Объявляем голодовку! Переводи тубиков в другую камеру!". Дверь открылась и "зондеркоманда" вытащила в коридор первых попавшихся. Раздались удары и крики избиваемых. Потом их забросили в камеру, полумертвых.

"Вскрываемся!" - распорядился длинный, иссиня бледный

Главарь тубиков - "Так и так нас тут всем кранты!". Тут же несколько тубиков достали мойки, и пошли резать вены на руках. Братва пропустила их к двери, жижа на полу стала красной, потекла через дверную щель в коридор. Я стоял в немыслимой тесноте и смотрел на Карена. Он что-то мучительно обмозговывал. Мы уже стояли где-то в середине камеры, все подступы к окну были заняты потерявшими сознание тубиками. Матан притиснулся ко мне: "Вот, док - говорил он скороговоркой - Начинается!" Я сам едва не терял сознание, влажность и духота в камере достигли предела. "Карен - сказал я - Что делать?" "Поглядим" - огрызнулся он - "Твое дело - сторона. Знай, чип-чего - тебя раскрутят под завязку! Смотри и регистрируй! Доложишь потом своим американским фраерам".

Те, кто вскрыл вены, стали терять сознание. Камера бесновалась, барабанили в дверь. Никакой реакции!

Мы все хором стали скандировать: "ДПНСИ! ДПНСИ!", но что толку, когда уже полкамеры вскрыты и запах крови затуманил наши мозги, а реакции ноль! "Вскрывай животы, ноги, братва!" - понеслось по камере.

Вскрытие бритвой живота, не брюшины, разумеется, лишь кожи и жирового слоя - куда ни шло. Когда же режут икры на ногах, последствия могут быть самые трагические - я знал случаи, когда приходилось ампутировать ноги. Но в этой атмосфере какие предосторожности! Лихая все-таки это компания, тубики! Знают, что жить осталось недолго, вот и идут на крайняк! Господи, через несколько минут, камера стала похожа на лазарет где-нибудь под Сталинградом: стоны, кровища, матерные крики.

Открыли, наконец, дверь - там ДПНСИ с ВВ-шниками, на нас направлены автоматы и овчарки рычат, рвутся. "Сейчас же прекратите бузить!" - захлебываясь, кричит красномордый ДПНСИ - "Все пойдете по 77-й прим!" Затем вываливают изрезанных и прямо в коридоре оказывают им "медицинскую помощь", сопровождая ее тумаками. Забрасывают обратно и мы видим, что за "помощь" это была - тем, кто вскрыл вены, просто перевязали бинтом руки, а тем, кто животы и ноги - стянули раны нелепыми железными скобами. Вот и все "лечение"!

Камера в отчаянии - ничего не помогает. Вот уже и Длинный,

Главарь тубиков, повалился на плечи товарищей - его оттащили к окну, да что толку в этом окне - все равно никакого воздуха. Тепловой удар. "Он не дышит!", а уже никто не понимает - где грань между состояниями, кто жив, кто нет. В безумном котле все смешалось, помрачились рассудки.

Матан зашелся в истерике: "Ну, доктор - кричит - настал мой черед!" Я думал, он хочет вены вскрыть или живот, но он достал вдруг откуда-то заточенное лезвие - супинаторы из каблуков затачивали под опасную бритву - и кричит мне: "Сейчас они, бляди, увидят!" и стал протискиваться к двери. Я за ним. Матан забарабанил в дверь, за которой как мы все знали, стоят опера и все записывают, для "раскрутки". "Если вы через десять секунд не переведете тубиков в отдельную камеру!.." - кричал Матан и вены выступили на его лбу, он был похож на зверя, я был рядом, но не мог дотянуться до него, мешали тела: "Если вы не откроете дверь и не переведете тубиков через десять секунд - я вскрою сонку!" - кричал Матан.

Кормушка откинулась и в ней показалось лицо опера: "Кто это говорит?".

"Я - сказал Матан - Сергей Иванович Матанов, тысяча девятьсот шестьдесят первого года рождения!".

Кормушка захлопнулась.

"Раз!" - прокричал Матан. "Два...".

Я всеми силами старался протиснуться к нему: "Серый! Постой!".

"Постой, доктор!" - сверкнул он глазами - "Теперь ты - постой! Три..."

Камера загудела: "Менты позорные! Человек на смерть идет, переводи!"

"Четыре!"

"Матан!" - кричал я, чувствуя разрыв смертного ужаса - "Матан!" - орал я, но меня уже схватили за руки: "Не лезь!"

"Матан! Постой же, твою мать! Послушай меня..."

Я его не видел, только сорванный голос:

"Я тебя слушал - огрызался он - Теперь ты послушай меня! Надоели ваши порожняки! Мне либо-либо... И сейчас, блядь, пока досчитаю до десяти! Пять!"

Меня оттащили от него, и я снова был рядом с Кареном.

"Не лезь, политик" - сказал он сквозь зубы - "Ты ни хуя не мыслишь в нашей жизни!"

"Матан!" - кричал я, меня ударили по скуле, и я заглох - "Матан" - прохрипел.

"Девять, десять..."

Камера ахнула, и я скинул Горелого с моих плеч и бил кого-то, пока не пробрался к двери.

Матан лежал у самой двери, зажав горло обеими руками. Вокруг его головы нимбом расползлась черная кровь. Ошеломленная братва расступилась, я присел рядом с ним. Он держал свою сонку, из которой мерными порциями выливалась и просачивалась сквозь его длинные мраморные пальцы кровь. "Серый - сказал я - что ты натворил...". Он открыл глаза и вдруг я увидел в них голубой огонек и лицо его стало по детски свежим, белым, страдальческим: "Доктор - пошевелил он губами - я... я..." и он разжал пальцы и кровь брызнула из его горла, как фонтан. Он вдруг вытянулся дугой всем телом и застыл.

"Карен!" - заорал я, вскочив и ища его глазами среди серой толпы голых безжизненных тел - "Карен!".

"Молчи!" - отозвался Карен, и я увидел его - он стоял на шконке - и он вдруг заорал не своим голосом: "Кипиш, братва! Понимай тюрьму!". И началось. Только я уже ничего не видел, не слышал, сидел над телом Сергея Матанова и тихо плакал.

даже слов не могу подобрать...

котофей,
а что это за книга такая? не подскажешь?

ПАХА,
я взял отсюда...http://www.netslova.ru/gudava/tr.html

котофей,
будет время-гляну
благодарю!

да история жестокая...

Да уж, действительно стоило прочитать. Жесть.

Когда прочитал - реально слеза навернулась... Душевно!